Лишь одна Звезда. Том 2 - Роман Суржиков

– Но послушайте, милорд!.. Вы неверно толковали знак. Вы хотите убить того, кто может спасти мир!

– Какая ересь. Не желаю слушать. Заберите его, – граф кивнул кайрам.

Что я делаю? – подумал Марк, когда воин шагнул к нему. Зачем я это делаю? Я – просто сын сапожника. Я люблю поесть и выпить. Люблю женщин: грудастых и тонких, веселых и умных. Люблю жизнь! Рука северянина легла ему на плечо. Я хочу жить долго, очень долго! Ласкать жен, растить сыновей, увидеть внуков! Так зачем, тьма сожри меня, я это делаю?!

Он рванулся в сторону и с размаху ткнул в ладонь кайра железным цветком. Раздался сухой треск. Воин застыл с открытым ртом. Марк прыгнул на табурет, а с него – на стол.

В ладони графа Бенедикта возник кинжал. Они ударили одновременно, и клинок вошел в голень Марка, но в тот же миг сапог Марка врезался в широкую графскую челюсть. Флеминг клацнул зубами и зашатался. Марк прыгнул к нему, обхватил за шею. Боль так пронзила ногу, что пришлось вцепиться в графа, чтобы устоять. Тело кайра лишь теперь повалилось на пол. Второй воин уже обежал стол и заносил меч.

– Стоять!.. – заорал Ворон, прижимая шип к яремной вене графа.

Кайр остановился. Аббат Хош подкрадывался с другой стороны, сжимая канделябр.

– И ты стой, сука преподобная! Кругом, пошел к двери! Запри ее, а ключ сюда!

Повернулся к воину.

– Выбей окно!

Кайр саданул мечом по стеклу, осколки высыпались за корму «Белой Звезды», в каюту ворвался ледяной ветер.

– Оружие в море.

– Ты будешь долго сдыхать, – сказал кайр. – Очень, очень долго.

– Оружие в море, сказал!

Кайр бросил меч за окно.

– И кинжал. И его клинки, – Марк указал на лежащего.

Три клинка полетели в воду.

– А теперь…

Марк не договорил. Граф Бенедикт ударил его локтем под ребра, одновременно вырвавшись из рук. Марк согнулся, задыхаясь, но удержал цветок. Ткнул наугад, шип вошел в бок Флеминга. По телу пробежала судорога. Граф не успел еще рухнуть на доски, когда Ворон прыгнул в окно.

Зачем я это делаю?.. Секунды полета хватило, чтобы подумать: я жить хочу, тьма сожри!

И он нырнул в ледяные волны.

Колпак

Ноябрь – начало декабря 1774г. от Сошествия

Герцогство Надежда; герцогство Литленд

– Твоя каша, Колпак, – говорит Форлемей.

Он опускает серебряный поднос на стол, с методичной неспешностью ставит перед Менсоном фарфоровую тарелку и золоченный кубок, выкладывает приборы – по три с каждой стороны, как полагается. Движения Форлемея точны и небрежны, отточены до полного бездумья. На столе возникает яйцо в чашевидной подставочке, цветочная креманка с салатом, хлебница, похожая на ажурную лодочку, стеклянный кувшин с молодым вином, и, наконец, главное блюдо в пузатой глубокой миске. Снежная белизна посуды испещрена узорами, вензелями на эмалевых медальонах. Форлемей сдергивает крышку с главного блюда, наклоняется, тянет ноздрями идущий из миски дымок.

– Твоя каша, – повторяет он. – Ешь давай.

В миске – бобы с грибами и телятиной, приправленные сырным соусом. Но Форлемей всегда говорит одно: «Твоя каша», и не подстраивает слова под нынешнее меню. Менсон не хочет есть. Утром у него никогда нет аппетита, и Форлемей, хорошо зная это, сыплет в тарелку три ложки бобов – ровно столько, сколько Менсон сможет в себя впихнуть. Затем наливает вина в кубок, срезает макушку у яйца всмятку, докидывает в тарелку одну ложку салата. Форлемей – линялый и блеклый, как сотню раз стираный мундир. У него тусклые глаза, брыластые щеки, оттопыренная нижняя губа. Усы густые и пушистые, но бессильные. Уныло свисают ниже подбородка, отчего все лицо Форлемея кажется вытянутым.

Он раскрывает походный складной табурет и подсаживается к столу справа от Менсона. Придвигает к себе бобы с телятиной, запускает вглубь ложку, которой только что насыпал кушанье, и принимается есть прямо из миски. Менсон цедит вино и смотрит, как работают челюсти адъютанта. От этого зрелища в нем просыпается робкий аппетит. Шут берет серебряную вилку, ковыряет кушанье.

– Не вороти носом, а ешь быстрее, – говорит Форлемей. – Мы сегодня не выступаем, но это не значит, что ты можешь рассиживаться. Не успеешь поесть – пеняй на себя.

Говоря это, Форлемей не смотрит на Менсона и, конечно, не рассчитывает на ответ. Он мог бы с тем же успехом жевать молча, но тогда традиция была бы нарушена.

Менсон пробует салат. Хороший: вкусом похож на бирюзовый цвет. Менсон запивает бирюзу коралловым вином. Адъютант хрустко работает челюстями.

Сложно поверить, но Форлемей – дворянин и гвардеец. Его приставили к Менсону семнадцать лет назад, при старом императоре. Подавать пищу Менсону должен был надежный, военный человек, чтобы кто-нибудь мягкосердечный не сподобился отравить шута. Выбор пал на Форлемея. За какую провинность владыка Телуриан наказал его таким образом – теперь уж и не вспомнишь. В год, когда это случилось, Менсон еще не был кончен, жило в нем еще нечто янмэйское – гордость, возможно. Он решил не говорить с тюремщиком, ни при каких условиях не раскрывать рта.

Прошли годы. Стражник Форлемей за верную службу был переименован в адъютанты. А менсонов обет молчания потерял смысл: забылась причина его, стерлась гордость, да и человека, давшего обет, уже не было в природе. Но традиция сложилась и окрепла: адъютант говорит, шут молчит. Однажды, год на шестой, Менсон спросил было Форлемея:

– Что сегодня на ужин?

Тот уставился на него, будто на старика в пеленках, и выронил:

– Вконец одурел!..

С тех пор шут не заговаривал с ним.

…Менсон отправляет в рот последнюю вилку салата и осушает чашу. Форлемей, расправившись с бобами, вытирает усы и губы салфеткой, комкает ее, бросает в опустевшую миску. Из-под косматых бровей глядит на подопечного, говорит:

– Ну, наконец-то. Я думал, помру, пока ты доешь. Теперь вставай, одеваемся. Чего сидишь? Вставай!

Менсон все еще не проснулся до конца. Пробуждение – всегда пытка. Сон – нечто вроде котла со смолою. Вечером Менсон ложится в него и медленно погружается в тяжелую липкую тьму. Утром мучительно долго барахтается, силясь вынырнуть, высунуть голову на свет, а смола все липнет к телу и тянет обратно в бездумную темень.

Едва соображая, Менсон встает из-за стола, омывает в медном тазу лицо и ладони, скидывает бархатный халат. Форлемей подает ему рубаху, Менсон крутит и мнет ее, никак не может найти рукава и воротник.

– Вот старый болван, – говорит адъютант. – Голову сюда, руки сюда, ну! Давай, просовывай! Теперь чулки… Сам надевай, помогать не стану. Только не спутай: чулки на ноги, не на уши.

Менсон впихивает ступни в чулки. Ноги корявы, как дубовые корни. Просто чудо, что ткань не рвется.

– Надел?.. Ну, слава Праматери. Теперь бриджи. Да вот эти, золоченые. Сегодня никуда не едем, нечего тебе ходить чучелом, будешь красивый. А теперь башмаки… Не сапоги, а башмаки. Сказал же: сегодня скакать не придется. Ты чем слушаешь? Будто не человеку говорю, а камню.

То же самое Форлемей вещал и вчера, и позавчера, и третьего… Армия императора уже пятый день стоит у бухты Секрет, а может, седьмой – Менсон не силен в подсчетах. Все дни дует ветер, пыльный и теплый.

– Теперь держи шерстяной жилет. Надевай, кому говорю. Ты же мерзнешь все время, что петух без перьев!

Кривясь, Менсон надевает жилет. Форлемей что-то бурчит себе под нос – как всегда, как все семнадцать лет. В те годы, когда двор потешался над Менсоном, его бурчание казалось проблеском доброты и заботы. Сменилось время, сменился император. Придворные быстро учуяли странную симпатию, питаемую владыкой к шуту. Теперь никто не рискнул бы назвать Менсона старым болваном или петухом без перьев. Никто, кроме Форлемея: тот не счел нужным измениться ни на йоту. Пожалуй, он заслужил это право – семнадцать лет при шуте, как никак…

– Теперь последнее, наконец-то.

Форлемей повязывает Менсону пестрый шейный платок и надевает камзол – алый, с непомерно огромными галунами и вензелями. Так мог бы нарядиться ребенок, желающий изобразить генерала.

– Причесать бы тебя…

Форлемей погружает расческу в серые с сединой космы шута, делает несколько движений. Менсон подвывает от боли.

– Тьфу, напасть! Что ты только ночью делаешь? Весь свалялся, как пакля!

Форлемей совершает еще попытку, Менсон снова скулит. Адъютант бросает расческу и нахлобучивает шуту на голову широкополую шляпу.

– Вот. Так, вроде, не видно.

Менсон хмурится и осматривается в поисках колпака. Он не любит ходить в шляпе: под полем – будто в сумерках. И не слышно звона бубенцов, без него как-то неуютно.